Национальные особенности Рогожкина. Почему режиссеру Рогожкину война стала интереснее охоты и рыбалки?
На этой неделе в широкий прокат выходит фильм Александра Рогожкина "Перегон". Вторая мировая война. Аэродром на Чукотке, куда американские союзники СССР пригоняют свои самолеты по лендлизу. Два часа двадцать минут экранного времени. Смотреть можно, не отрываясь. Хотя мало кто разбирается в тонкостях сюжета так, как это делает Рогожкин.
-- Чем вас так захватил этот сюжет?
-- Мне просто понравилось, как все совпало -- мои идеи с тем, что было на самом деле. Я подумал, кто мог перегонять самолеты по лендлизу? С нашей стороны, естественно, молодые пилоты, мальчишки -- особенно поначалу. А с американской стороны? Америка ведь в то время уже воевала. Театр военных действий на Тихом океане -- это огромное пространство. Поэтому все опытные летчики были, конечно, там. И поставками самолетов по лендлизу могли заниматься только женщины. Согласно законодательству США, женщина могла служить в армии, но не имела права принимать участие в боевых действиях. Само по себе столкновение на одном далеком аэродроме взрослых дам и сопливых пацанов -- уже очень хорошая драматургия. Из этого все и родилось.
-- А где вы нашли все эти старые самолеты?
-- Да уж пришлось поискать. В этом плане в советские времена фильмы о войне снимать было легче. Под рукой были -- и У-2, и все остальное. Мы же столкнулись с тем, что уже вообще ничего нет. Но как-то справились, нашли.
-- У вас что, правда, все самолеты настоящие?
-- Да, никаких компьютеров. В самом начале, в кадре вы видите тридцать восемь действующих машин.
-
- Где вы нашли столько?
-- Ну, это же с помощью монтажа было сделано. Потому что сначала было выписано двенадцать самолетов. Потом их оказалось десять, как всегда у нас. Потом -- вообще восемь, а могло быть и того меньше. Чтобы заполучить все необходимые мне тридцать восемь, нам пришлось бы временно разоружить бразильскую армию, которая с помощью старых самолетов уничтожает транспорт наркобаронов.
-- Вы не в первый раз уже снимаете про Вторую мировую. Чем-то притягивает?
-- Так это же очень интересно. Официальная история и история реальная -- две несовместимые вещи. Я по своей натуре прагматик, но в исторических вопросах часто сталкиваюсь с абсурдом. Почему, например, вообще существовала эта трасса -- от Фербенкса на Аляске до Красноярска? Почему от Красноярска самолеты не гнали дальше к фронту по воздуху, а перевозили по железной дороге? Необъяснимый же факт из официальной истории. Но некоторые люди, с которыми я общался, рассказывали, что в пермских непроходимых болотах немцы устроили несколько секретных аэродромов и попросту сбивали эти клинья лендлизовских самолетов.
-- Консультант вашего фильма остался доволен?
-- Я сам себя консультировал, потому что по образованию -- историк. Правда, искусствовед. У меня в военном билете написано, что моя профессия -- "историк-экскуствовед". Получается, бывший историк по кустам... В любом случае, все эти исторические подробности, на самом деле, фон действия. А само действие абсолютно иное. Я давно уже хотел снять кинороман. Жанр, несколько забытый во всем мире. Обратите внимание, романов ведь сейчас почти не публикуют. Историческая имитация, литературная мистификация -- я к этому отношусь спокойно, поскольку сам мистификатор. Но я уважаю Федора Михайловича Достоевского за то, что у него не типажи, а личности. И только романная форма позволяет взглянуть на личность человеческими глазами.
-- А почему сейчас эта форма не востребована?
-- А потому что мы существуем в культуре SMS. Я не против интернета и всего остального, но это -- упрощенная форма, захватившая весь мир. Именно поэтому мне так дороги маленькие, закрытые пространства, где упрощениям нет места. Для меня аэродром из "Перегона" -- почтовая марка. Американцы и наши летчики -- просто варяги, транзитники, приезжают и уезжают, у них иная жизнь. Они никак не вписываются в скромное по размерам пространство аэродрома, с его маленькими людьми и немаленькими человеческими страстями.
-- Маленький мир вообще для вас типичен.
-- Да, меня уже называли "певцом клаустрофобии". Я себя таковым не считаю. Просто драматургию легче выстроить в ограниченном пространстве.
-- И все равно в "Перегоне" главных героев столько, сколько занято актеров.
-- Да, тридцать шесть человек. Только тринадцать их них имеют опыт работы в кино. И сразу же говорю, что у нас всех американцев играют американцы.
-- Это важно?
-- Информационный спонсор нашего проекта, канал РТР, запустил утку, что американцев в "Перегоне" играют студенты университета из Великого Новгорода. Меня это поразило. Конечно, у нас есть канадцы, есть этнические итальянцы, но не русские. Мне, например, очень дорог Нейтан Томас Уайт со своими пронзительно голубыми глазами. В реальной жизни он -- бывший начальник внешней охраны американского консульства в Санкт-Петербурге, выпускник Вест-Пойнта. Когда он пришел, я увидел его затылок и сразу спросил: морская пехота (они сами себя называют "кожаный загривок")? И он гордо ответил: да. Но говорить о том, что он не актер, я, например, не могу. Или Кристофер Делсман -- классический нью-йоркский парень, из адвокатской семьи -- у него глаза плута. Замечательно. Работая с ними, я опирался на природные способности каждого и чуть-чуть, очень аккуратно, подсказывал, что нужно делать. Мне в этом было интересно вариться.
-- И как -- это оценили?
-- Критика фильм приняла настороженно. На "Кинотавре" говорили, что "Перегон" -- странный, сложный, что в нем ничего не происходит. Но обсуждение проходило в два часа ночи, после просмотра картины Гусмана, и, думаю, просто у людей все перемешалось в головах.
-- Какой же реакции вы ждали?
-- Я бы хотел, чтобы человек просто посмотрел этот фильм, посмотрел его именно как поток каких-то событийных действий, сначала кажущихся разрозненными, не связанными друг с другом. Интересные сами по себе, микроэпизоды потом выстраиваются в стройную, нормальную конструкцию.
-- То есть бедному зрителю нужно сначала досмотреть фильм до конца и осознать, что теперь ему нужно пересмотреть все заново?
-- В этом достоинство любого романа. Помню, что когда первый раз читал "Бесов", закрыв книгу, я вдруг понял, что у меня есть потребность начать все заново. Да, это сложно. Но это не провокация, не неуважение, а наоборот -- доверие к нормальному зрителю. Я никогда не смотрел на зрителя ни свысока, ни снизу вверх. Я хочу, чтобы мы существовали в одной плоскости, как это бывает с книгами. Я вообще любитель литературы. Если бы не был режиссером, наверное, стал бы филологом.
-- Специалистом по русской литературе?
-- Наверное. В переводных книгах многое зависит от переводчика. А я люблю хорошее слово. Когда меня обвиняют в том, что мои герои говорят на нормальном языке, я, честно говоря, радуюсь. Я даже Вилле Хаапасало в "Особенностях национальной охоты" заставил говорить на литературном финском. Они же привыкли глотать окончания, и так далее. Так после премьеры ко мне подошла министр культуры Финляндии Кирси Тиккилайнен и сказала: "Наконец-то хоть один финн говорит на родном языке правильно". К сожалению, и у нас площадной язык стал уже почти официальным способом общения в Думе.
-- Но в тех же "Особенностях" тоже хватает жаргонизмов.
-- Я не очень-то хочу возвращаться к "Особенностям". В принципе, нужно было закончить на первом фильме и не приниматься за остальные. Так и должно было случиться, ведь я прекрасно отдавал себе отчет в том, что два раза написать краткий курс ненаучного коммунизма невозможно. "Рыбалку" я вообще не собирался снимать. У меня было плечо в гипсе, так что на съемочной площадке я присутствовал только в качестве художественного руководителя. Но когда в первый съемочный день я вдруг понял, что режиссер не знает даже, как проложить рельсы и в какую сторону снимать, я проложил рельсы сам и как-то снял весь фильм. Нелепо.
-- Трудно снимать смешно?
-- Смешной фильм -- это самое сложное явление. Мне уже иногда кажется, что если у нас сейчас начнут массово снимать комедии, то будут подкладывать смех, как в телевизионных проектах, за кадром. Но тогда надо еще и слезы подкладывать в мелодрамах. Или повесить в углу кадра квадратик, где дама приятной наружности будет подсказывать зрителю, что ему нужно делать в данный момент просмотра. Снять смешной фильм так же трудно, как сочинить хороший анекдот. Я, например, очень горд, что сочинил несколько анекдотов.
-- Которые ушли в народ?
-- Об этом я не знаю, но они есть в моих сценариях. Забавно, но если в фильме используешь что-то уже написанное, будь то песня, стихотворная фраза, -- плати. А режиссерам за их идеи никто не платит, и фильм можно просто распотрошить. Когда мы только запускались с "Перегоном", Сельянов мне говорил, что на этом материале можно сделать три фильма. Но я хотел сделать один. Не могу сказать, что он очень сложный. Там нет множественности финалов -- там только один финал. И там только один комендант -- колючий, противный, иногда мерзкий. Он -- единственный там, кто говорит не о разбившемся самолете, а о погибшем в нем парне. Получается, к нему нельзя относиться как к очевидному негодяю. Я даже 43-й год выбрал сознательно -- тогда происходил переход с петлиц на погоны. Мальчишки приезжают на аэродром -- у них уже погоны, а на аэродромных офицерах их еще нет. Мне дорога каждая мелочь.
-- Большинство зрителей этих деталей не заметит.
-- Да, конечно. Но это и неважно. Важно, чтобы поняли, что жизнь не так проста. В диалогах, повторах я сознательно почти цитирую Достоевского. "Я не вправе вас судить", "поймите меня правильно" -- мои герои разговаривают фразами, которые были присущи Достоевскому и вообще русской литературе конца XIX -- начала ХХ века. Ведь это совсем не примитивный мир примитивных людей, воевавших и обслуживавших эту жуткую войну.
-- В "Перегоне" вы почему-то изменили своим любимым артистам.
-- Каждую роль в сценарии я обычно пишу под конкретного актера -- мне так удобнее. В 2003 году я закончил со сценарием "Перегона". И когда через год я к нему вернулся, вдруг понял, что меня почти никто из тех, под кого я писал, не устраивает. В результате в фильм вошли лишь немногие актеры из запланированных вначале. Например, Кирилл Ульянов, играющий старшего лейтенанта НКВД. Или Евгений Качалов -- он вообще не актер, а преподаватель в институте -- сыграл фельдшера Розенфельда. Я пригласил его, потому что мне были нужны выходцы из лагеря, освобожденные и оставшиеся вольнонаемными. А сейчас практически невозможно найти актера-доходягу. Или вот библиотекарша Зарева -- она совершенно другой должна была быть. Мы перебрали всех, кого только можно: то беременна, то на седьмом месяце, то только родила. Просто тихий ужас. Но появилась Немоляева, и тут же мы обратили внимание на Серебрякова, сыгравшего коменданта аэродрома и мужа Заревой. Сразу же нашли и Даниила Страхова -- антипода коменданта.
-- У вас в картине животные играют не последние роли. С ними сложнее, чем с людьми?
-- Невероятно сложно. Некоторые профессиональные актеры говорят, что если их поставить в кадре рядом с лошадью, то лошадь их переиграет. Люди же всегда по-разному реагируют на камеру, на внимание к своей персоне. Когда я еще думал экранизировать "Бесов", то никак не мог найти Ставрогина. Я его видел в Петербурге всего один раз. Проезжал мимо института Лесгафта, и оттуда вышел парень. Сразу видно -- спортсмен, атлет. Холодные голубые глаза, волосы воронового крыла, до плеч. Он знал, что на него все смотрят, но не замечал этого внимания, потому что привык. И другой случай. Мы в институте очень любили сидеть на набережной -- пили что-то, болтали обо всем. А тогда только вышел фильм "Я шагаю по Москве", и все женщины старались копировать чуть подиумную походку, горделивую. И вот идет одна такая дама, тонкая, на каблуках. Все на нее смотрят, она это понимает и старается идти еще величественнее. Но она не знает, что все на нее смотрят только потому, что к каблуку ее туфли прилип бутерброд и волочится уже бог знает сколько времени. А по пятам за ней трусит шелудивый пес, пытающийся этот бутерброд съесть. Только он прицеливается, как дама делает шаг, и бутерброд от пса ускользает. Так вот животным по большей части все равно -- снимают их или нет. Веста -- собака -- у меня снималась уже второй раз. До этого в Sapiens она лисицу изображала. А вот мини-пиг Кузьма -- дебютант. Очень аккуратный оказался артист. В одном из дублей ему пришлось отлучиться по делам. А после второго дубля он отошел и очень интеллигентно все эти дела закопал. Также он был очень разговорчивый. Все время хрюкал. Ассистентка носила его на площадку в маленьком зеленом мешочке. И вот выходит она как-то из номера с этим мешочком, а в коридоре -- уборщица пол моет. Она что-то у ассистентки спрашивает, Кузьма в ответ -- "Хрю!". "Не поняла", -- говорит уборщица, Кузьма еще активней выступает. И так всю дорогу.
-- Вы говорите, что кинороманы сейчас не востребованы. Не боитесь, что зритель не пойдет на ваше кино?
-- Ну, безусловно, у Сельянова и РТР значительно меньше каких-то рекламных возможностей. Мы не можем пустить ролик, вроде "Сынок, ты что, еще не посмотрел этот фильм? Мы с мамой заложили автомобиль, чтобы в 458-й раз сходить на него, а ты еще не посмотрел?". Но я не думаю, что у нас все народонаселение черствое, равнодушное и покупается только на рекламу. Мне почему-то кажется, что фильм найдет своего зрителя именно в глубинке.
-- Не слишком ли много у вас всего наверчено -- 2 часа 20 минут экранного времени, 36 действующих главных героев, смена жанров -- от драмы до детектива. Народ не выдержит.
-- Да нет же, не слишком. Детективная линия, к примеру, позволяет узнать предысторию. И только. Вот ведь, оказывается, женщина, при живом муже пошла на сторону. А где они могут развестись на аэродроме? И кто, кроме этого лощеного капитана мог стать ее любовником? Я не хотел раскрывать это сразу, интересно было сделать так, чтобы потом вдруг ударило. Чтобы зритель сидел, потирая руки: "Вот в чем дело, а я как раз догадывался, что именно так все и должно быть, ах, не дурак я оказался".
-- А зачем столько всего остается за кадром?
-- Если вы обратили внимание, то в фильме о войне у меня даже не стреляют. Мне тоскливо смотреть на стрельбу. Потому что это киноаттракцион. Я вот смотрел "Тонкую красную линию" Малика, но из этого фильма мне, честно говоря, понравился только один эпизод. Когда идут американские рейнджеры с автоматами по высокой траве и оглядываются в поисках японцев, а навстречу им идет папуас с копьем и оглядывается в поисках кенгуру или, там, окапи какой-нибудь. У них разные цели. Люди с оружием из разного времени, из разных эпох, с разными задачами -- они не видят друг друга. И об этом уже ты сам догадываешься, а не тебе разъясняют. Англоязычная культура вообще очень любит долго пояснять одни и те же события. "Ради семьи можно пойти на многое... Нет, вы не поняли, еще раз повторяем, ради семьи можно пойти на многое", -- и так два часа. В общем-то, самые сложные вещи -- они же и самые простые, и наоборот. Я, например, до сих пор не могу сказать, зачем один человек убивает другого, если он не использует его для еды, грубо говоря. Нас очень долго приучали к примитивному восприятия кино. И уже сейчас вы планируете посмотреть экшен или комедию и знаете, на что настраиваться.
-- Как же тогда идти на "Перегон", если не знаешь, на что настраиваться?
-- Поэтому я против того, чтобы это называлось драмой или комедией, мелодрамой, лирической трагикомедией. Человеческую жизнь не впихнешь в эти узкие рамочки. И мне бы не хотелось, чтобы "Перегон" запихивали между шкафами. Пусть лучше будет такая непростая вещь -- среди банок тушенки лежало тело бывшего коменданта Юрченко. Так же, как в простенке между дверей висел гражданин кантона Ури Николай Ставрогин.
Евгений КОГАН, Катя ЩЕРБАКОВА